16.. А как там папа Карло?

Ага, и вас интересует этот вопрос! Думаете, и сегодня всё будет, как в «Золотом ключике»: когда исход грандиозной битвы на опушке выборного леса будет решён, появится папа Карло, покричит на Карабаса, погрозит суковатой палкой ещё кому-то, рассуёт кукол по карманам и пазухам и отправится в каморку открывать новую потайную дверцу? Дай-то Бог!..

Но не так всё просто. В загранице папа Карло, в Занзисуэлии.

Дело в том, что больше всего на свете Воевода любил выставки и презентации. Они проводились чуть ли не каждую неделю чуть ли не по всему миру. Дурные языки в Дурачии говорили, что соседние страны потому и вводят визовые режимы, чтобы меньше Воеводских выставок принимать. Но кроме соседних стран, ещё не вступивших в Дурачию и от того злящихся на судьбу, есть Африка, гималайские регионы Азии и пол-Америки. Пусть эта Америка всего-навсего Южная, но всё равно это круче, чем Дурачия…

А известий из Занзисуэлии от папы Карло или хотя бы от кого-либо из делегации всё нет и нет.

Будем ждать. Иногда отсутствие вестей и есть самая лучшая весть…

_17._ В бой вступает кузькина Мать

Она появлялась только на Новогоднем карнавале, всего-то на часик-полтора, под маскарадной маской, каждый раз в новом карнавальном костюме. Ни с кем не разговаривала, выпивала бокал всегда почему-то красного испанского вина, и уходила.

Но все эти «часик-полтора» в воздухе висело одно: «кузькина Мать!»

Каждым присутствующим это произносилось про себя, даже губы не шевелились, но было видно, что она отчетливо слышит многоголосный хор, выпевающий ее должность на Земле, и было заметно её удовольствие. Она имела право на это удовольствие – от удовлетворённости своей миссией в этом мире. Скоро вся страна будет отмечать 50-летие её деятельности на благо страны.

Она хорошо помнит тот день. В СССР была уже глубокая ночь, а она всё сидела и сидела в задней комнатке кабинета Полномочного Представителя СССР в ООН. Всего на секунду забежал к ней Никита Сергеевич. Сосредоточенный, не поздоровался даже, а только немигающе просверлил ее с головы до ног и обратно и, убедившись в реальности кузькиной Матери, восторженно хмыкнул:

- Крепкая, ядрёная… Хоррроошаааааа!..

«Какой маленький и красненький!» – ответно мелькнуло в ее голове.

А он быстро повернулся градусов на 75-80, прямо при даме поставил левую ногу на стул, развязал шнурок на туфле, аккуратно всунул концы шнурка внутрь обувки, выпрямился, внушительно произнес: «Наши цели ясны, задачи определены… За работу, товарищи!» И быстро пошагал на главную трибуну ООН.

Больше она с ним не встречалась.

А ее особо и не беспокоили. Обошлись без неё и в 68-м, и в Афганистане. Зато очень много пришлось потрудиться в Польше. Не во всей, конечно, Польше, а в Гданьской бухте, в нейтральных водах. А, может, в территориальных…

Она даже несколько слов морских выучила: рейд, траверз, бак… Если бы не польская «Солидарность» с Лехом Валенсой – никогда бы не узнала кузькина Мать, что кабельтов – это одна десятая морской мили. То есть всего-то 185,2 метра, а какое красивое слово: кабельтов!.. Её возили на военном корабле чуть ли не по два раза в неделю из Балтийска на рейд Гданьска. Там адмирал из Военно-морского штаба просил её выйти на бак, пройти на самый нос и стоять в том самом месте, где потом в кино будет стоять богатенькая пассажирка «Титаника», влюблённая в ДиКаприо.

Впрочем, к чести советских адмиралов, ее не заставляли по-киношному растопыривать руки в стороны (жест, абсолютно чуждый кузькиной Матери), или по-русски резко класть ладонь правой руки на локтевой сгиб руки левой, пальцы которой сжимались в кулак. Хватало одного её появления в прямой видимости докеров Гданьска…

Вот какую знаменитую женщину привезли в Дурачию пиарщики Карабаса для предвыборной борьбы с Тортилой!

Она не выступала. Она скромно сидела в уголку, ни на кого не глядя и не вмешиваясь в дебаты… Но уже в середине первой встречи избиратели стали требовать замены бородатого кандидата на кузькину Мать. Не помогали объяснения избиркома, что делать этого нельзя, ибо не положено по Закону о выборах, потому что у неё нет Дуракской прописки. «Кузь-ки-ну-Мать, Кузь-ки-ну-Мать!» – скандировали взрослые и дети, безработные и интеллигенция. И всего полтора процента населения кричала ради стёба…

_18._ Буратино и его друзья проигрывают теледебаты

Они знали, что против них будет работать всё и вся. Они готовились к этому. Просмотрели видеозаписи прошлогодних теледебатов, и изучили методику.

Каждому кандидату по закону отпускается определенное время. Но если кандидат от пправителя или властителя в свои десять минут выговаривал всё то, что было записано у него в бумажке, то в десятиминутки других кандидатов говорил один ведущий! И никто не имел права придраться: разговор шёл именно о том кандидате, которому и принадлежали эти законные десять минут чистого времени. Но какая грязь лилась в эти шестьсот секунд! Ведущий болтал обо всём: пересказывал переворошённую в лиисовском штабе биографию кандидата, показывал фотографии однокашников из детского сада и школы, особо обращая внимание зрителей на тех из них, у кого не сложилась судьба. И выходило, что кандидата ещё в детском саду окружали пьяницы, насильники, шлюхи и ненормальные преступники. Месяцами кандидаты доказывали в суде ложь ведущего и небезуспешно, через полтора года после выборов на последней странице какой-нибудь районки печаталось уже никому не нужное опровержение.

Но!

Но была одна последняя, прощальная минута, которую получает в эфире каждый кандидат, и в течение которой ведущий, предложив кандидату обратиться к избирателям, уже молчал. А что путёвого мог сказать в эту минуту человек с дрожащим от гнева и беспомощности подбородком, про которого только что столько всякого уже понарассказали!.. Включался секундомер, и телезрители уже не слушали кандидата – они следили за мелькающими в правом углу экрана цифрами секундомера и думали: успеет или нет кандидат уложиться в шестьдесят секунд.

И всё-таки, если они и могли бы что-то сказать, то только в эту прощальную минуту. Они решили, что лучше всего приготовить стихотворное обращение. 60 секунд – это всего три четверостишья. Они написали его (сочинял, конечно же, Пьеро), и в двенадцать строк уложились. Получилось жёстко, честно, точно – про всё-всё. Даже Мальвина не ожидала от Пьеро таких ярких, образных, по-настоящему гражданских стихов. Когда она их услышала (а для этого они с утра всей командой ушли далеко-далеко в поле, чтобы никто не смог подобраться к ним поближе и подслушать), то подошла к нему и прошептала очень проникновенно и искренне: «Какой же вы, Пьеро, умный и смелый! Даже не знаю, чем больше восхищаться – вашим умом или вашей смелостью…»

Текст стихотворения они держали в строжайшей и огромнейшей тайне. Они его там же, в поле, по строчкам распределили между собой и тут же выучили наизусть. А чего его учить-то было – что такое две-три строчки для профессиональной куклы?.. Потом они больше никогда не произносили текста вслух, а просто легонько мычали в ритм стиха, отрабатывая жесты и мимику… О чём говорить, если они даже меня, автора этой книги, вообще не ознакомили ни с одной строчкой!..

Всех немного припудрили перед эфиром, чтобы не блестели лица. Долго требовали от Мальвины перекрасить волосы или спрятать их под большим черным платком – в павильоне телестудии её знаменитые голубые волосы не позволят, видите ли, режиссеру использовать рир-проекцию. Мальвина назвала их требования самой развратной и изуверской разновидностью расизма – дискриминацией кукол по цвету волос.

«Что ж, проходи так, – ответили ей, пожав плечами. – Но учти: в кадр ты не попадёшь».

Они заняли указанные им места и спокойно просидели все дебаты. Они никому не задавали вопросов, они улыбались все десять минут, пока ведущий нёс околесицу про Тортилу. Чем невероятнее лилась ложь, тем на душе у них, верящих в разум своих земляков, становилось спокойнее. До того спокойнее, что они сумели во время рекламных пауз порепетировать свои стихи. Сидели и мычали потихонечку про себя, пока режиссер телепередачи объяснял публике, когда и какие речёвки кричать за Карабаса…

И вот, наконец, ведущий предоставил команде Тортилы минуту для обращения к тем, кто послезавтра придёт на избирательные участки.

И вот они выстроились на главной площадке. Какой маленькой оказалась она по сравнению с тем, как выглядит в телевизоре! На построение у них ушло восемь секунд, а они резервировали десять – молодцы!

И вот Буратино, откашлявшись для солидности, начал произносить текст. И вот его подхватил Арлекин. Дальше свои две строчки прочла Мальвина, а четвертую строчку – хором; снова Арлекин, за ним – Артемон, Пьеро и Буратино; строчку – Мальвина, и вот последние две строчки все куклы очень мощно произнёсли хором. Вот так вот – смело, открыто и жёстко!.. Пятьдесят две секунды! Ура!..

Но они не думали и не гадали, что из телевизоров всей Страны Дураков в эти пятьдесят две секунды на людей в их исполнении неслось совершенно другое стихотворение: 

Мы зовём к урнам вас в воскресенье,

Будь блондин ты, брюнет или лыс –

Голос твой ждёт, как Божье спасенье,

Наш любимый и верный Лиис!

Мэр Дурачии дельный нам нужен,

А исполнить любой ваш каприз

Разве сможет Тортила из лужи?

Нет! На это способен Лиис!

Нам Лиис снизит всякие цены,

Нам Лииса совет, как приказ,

И народ наш отдаст бюллетени

За тебя, дорогой Карабас!

Все совпадало: артикуляция, мимика, даже жесты, которыми они намеревались ярче выразить свой протест против Карабаса, подчеркивали беззаветную преданность ему.

Но в зале-то, в зале должны же были слышать подлинный текст выступления! Нет, никто ничего не слышал: здесь по команде режиссера поднялся такой визг и гам любителей Карабаса, что он пробивался даже через заготовленную фонограмму…

Это было не просто поражение – это был позор, сопоставимый с предательством. Но ещё больший стыд – возвращение после телевизионного фиаско в родную Дурачию, где уж наверняка собраны по всем холодильникам и погребам гнилые помидоры, тухлые яйца и просроченные майонезы.

Однако электричку, на которой они ехали, встречало огромное сборище телекамер и фоторепортеров, толпы молодых парней и девчат в униформе с надписью «Свои» и с флагами партии «Государственный Монолит» в разлапистых руках.

- Вот и всё! Вот это уделали нас… - грустно произнёс Артемон.

Мальвина заплакала навзрыд, и все попытки Пьеро успокоить свою любимую лишь добавляли солёной влаги на её щеках…

Так заканчивался четверг. До окончания агитации оставались одни сутки…